Некоторые течения в современной русской поэзии
Символизм в России, «в главном его русле», себя изжил. Эта мысль появляется едва ли не во всех акмеистических работах, и манифест Городецкого не становится исключением. Закат символизма поэт связывает с противоречиями, «пороками» самого движения, которые были значительно серьёзнее разрозненности сил и отсутствия сильного лидера.
По мнению Городецкого, символисты ошибочно применяют метод приближения, который важен для математики, но не может иметь отношения к искусству. Пытаясь использовать текучесть слова, предшественники акмеистов нарушили принцип равновесия, прочности; непонятность, которую они стремились окутать завесой тайны, загадкой, оказалась проще, чем они думали.
Городецкий также подчёркивает, что одержимость символом и его неоспоримой значимостью стала ещё более серьёзной ошибкой. На примере Георгия Чулкова, Вячеслава Иванова поэт констатирует, что символисты оказались «еретиками»: они отдали во власть символа едва ли не все сферы жизни человека, ввели в течение мистику, религию, теософию, спиритизм. Неудивительно, говорит Городецкий, что такая одержимость помешала символистам увидеть «одного из благороднейших своих деятелей» — Иннокентия Анненского.
В закате символизма сыграли свою роль и частные противоречия отдельных его деятелей: «драма воли и среды, личности и момента» Валерия Брюсова, неопределённость Александра Блока, унаследовавшего один из образов Владимира Соловьёва и пытающегося обосновать его символически, величина поэтического гения Константина Бальмонта, которого стесняют рамки течения, наконец, противоречие в философии Фёдора Сологуба, который лишь «полуисповедовал» символизм.
Городецкий приходит к выводу, что символизм себя изжил «при поднятом занавесе»: в первую очередь потому, что, как оказалось, «не был выразителем духа России». Не символизм есть мера всех вещей, как бы утверждает автор.
Пару слов он сказал о Клюеве, который мог бы спасти символизм, если бы не отвергал принципа условных связей между словами. По мнению Городецкого, Клюев близок более к акмеистам, которые радостно приветствуют его в своих рядах.
Так закончилось первое десятилетие нового века. Второе вдохнуло жизнь в другие течения русской поэзии, в новые кружки, среди которых выделился «Цех поэтов». Противопоставляя прямые поэтические задачи «жреческим», он одновременно принял на себя бремя неисполненных задач предыдущего поколения поэтов. «Цех» признал констатированный символистами идеал поэта и «приступил к работе». Соблюдая традицию высоко ценить индивидуальность, он углубляет единство «некоторых основных линий мироощущения»: акмеизма и адамизма. При этом акмеизм отвоёвывает у символизма умалённую самоценность мира как такового: «роза опять становится хороша сама по себе», даже если при этом она не «просвечивает иными мирами». Собственные свойства вновь становятся важными, занимая место «мыслимых подобий», часто имеющих мистическую подоплеку. Акмеизм принимает мир таким, какой он есть, во всем его многообразии «красот и безобразий». Теперь «безобразно» в поэтическом смысле лишь то, что «недовоплощено, что завяло между бытием и небытием».
У проявления такой любви к миру было несколько этапов, и первым Городецкий называет экзотику. Тогда будто заново были сотворены животные, которые наполнили поэзию. Еще не видно было, как в поэзию входит Адам, но вскоре появилась книга М. Зенкевича «Дикая порфира», где так ясно и чётко были выражены адамистические ощущения. Природа, мир были поняты им как нерасторжимое единство земли и человека, сам человек — как зверь без когтей, а его тело — как железо земли. При этом новый Адам ступил не на девственную землю, а в современную акмеистам Россию, и возлюбил её так же сильно, как и его предшественник. Это очень хорошо иллюстрируют стихотворения Владимира Нарбута, который, по мнению Городецкого, синтезирует, сплавляет «явление с поэтом», что отличает его от рядовых реалистов. Он делает реальными явления, «невиданные доселе».
Адам не был бы Адамом, если бы «не увидел и человека, рождённого русской культурой». Однако этот человек истончён и изломан, и Адам, как истинный художник, уступает место Еве: Городецкий сравнивает с ней Ахматову. Анна Андреевна справилась с акмеистской задачей «остроумно и нежно», и в «Вечере» она продемонстрировала любовь к тому, что осталось в людях от Адама. А Гумилёва автор отождествляет с самим Адамом: в лирике новый путь к безупречному слову проложить труднее, «не оттого ли и называлась юношеская книга Н. Гумилёва «Путь конквистадоров». Николай Степанович, как новый и бесстрашный архитектор, решил употреблять лишь «бесстрастный материал» (по завету Готье). «Если Гумилёву и дорог холод в красоте, то это холод Теофиля Готье, а не парнасцев. А уж какие парнасцы Нарбут и Ахматова?»
Новый век привел с собой новое ощущение жизни и искусства. Стало ясно, что далекий от равновесия символизм невозможен для созидания в целом. Новые поэты есть акмеисты, потому что искусство они составляют из мгновений, которые могут быть вечными.