Утро акмеизма
I
Несмотря на то, что произведения искусства вызывают большое эмоциональное волнение, разговоры об искусстве должны быть сдержанны. Большинство ценит произведение искусства за возможность уловить мироощущение художника, между тем как для самого художника это лишь средство, орудие; и единственно реальным является само произведение. «Существовать — высшее самолюбие художника». Он не хочет другого рая, кроме бытия, но при этом знает более убедительную действительность искусства, которая бывает сокрыта от остальных. Скромная внешность произведения искусства нередко обманывает созерцателя относительно той реальности, которой оно обладает. Эта реальность есть слово как таковое. Мандельштам приводит в качестве примера собственную речь: он говорит, по сути, сознанием, а не словом, однако, если считать смысл содержанием, всё остальное в слове становится лишь «механическим привеском». Ведь глухонемые способны понимать друг друга без слов; железнодорожные семафоры выполняют свои сложные функции, также не прибегая к ним. Постепенно все элементы слова становились частью понятия формы, а Логос, сознательный смысл слова, до сих пор ошибочно почитается содержанием. Но в таком случае он лишь проигрывает, на самом деле требуя равноправия с другими элементами слова. Ошибка футуриста, по мнению Мандельштама, состоит в том, что он легкомысленно выбросил тот самый Логос за борт, не справившись с ним как с материалом для творчества. А акмеисты провозгласили его такой же прекрасной формой, какой для символистов является музыка. Логос у акмеистов начинает свой путь.
II
Акмеизм — зодчий искусства. Он радостно принимает свою тяжесть и будит спящие в себе архитектурные силы. Сознание своей правоты дороже всего в поэзии, и акмеизм вводит в поэзию готику подобно тому, как в музыку её ввел Бах. Еще Соловьёв и Тютчев чувствовали исходящую от камня неведомую силу; Мандельштам этот камень иносказательно называет словом. И заслуга акмеиста заключается в том, что он, подобно бесстрашному строителю, поднимает этот камень и закладывает его в фундамент будущего здания.
III
Символистам всегда было не по себе из-за ограниченности своего тела и реального мира. Однако первым условием для «строительства» твердыни стихотворения является желание и готовность выражать почтение трем измерениям пространства, «смотреть на них, как на Богом данный дворец». Строить можно лишь в рамках трех измерений, ибо это есть «основа всякого зодчества». Поэтому символисты были плохими архитекторами, а акмеисты станут хорошими. Нужно бороться с пустотой, «гипнотизировать пространство».
IV
Мандельштам провозглашает также любовь к организму и организации, разделяет её со Средневековьем. То, что ещё в XIII веке было само собой разумеющимся, веками позже было утеряно как «секрет настоящей сложности». «Лесу символов» акмеисты предпочитают более девственный и дремучий — физиологию, сложность человеческого организма. «Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя — вот высшая заповедь акмеизма».
V
Закон тождества, так томивший символистов, становится лозунгом акмеизма.
Логика есть царство неожиданности, утверждает Мандельштам, а мыслить логически значит непрерывно удивляться. «Мы не летаем, мы поднимаемся только на те башни, какие сами можем построить». Таким образом, для акмеистов важна «музыка доказательства».
VI
Средневековье дорого Мандельштаму потому, что обладало чувством граней и перегородок. Оно сдержанно относилось к потустороннему, благородно смешивало рассудочность и мистику. Поэтому автор видит между Средневековьем и современностью родство: оно «побуждает черпать силы в произведениях, возникших на романской почве около 1200 года». Мандельштам призывает носить «легче и вольнее подвижные оковы бытия» .